воскресенье, 5 февраля 2012 г.

Михаил Елизаров - Я вернусь (Из сборника "Госпиталь")


Я вернусь



Что происходило с ним в первые годы жизни, Марк Борисович знал только из снов. Память утеряла картины ранних лет, вступая в силу лишь в конце сорок пятого года – Марка Борисовича, тогда еще шестилетнего Марека, перевели из госпиталя в детский дом, на Украину.
У Марка Борисовича вместо воспоминаний имелись официальные сведения: сорок пятый год, Польша, концентрационный лагерь, руины. Лежащего в беспамятстве мальчика подобрали солдаты Советской Армии. Он и после контузии знал, что его всегда звали Марк, точнее, Марек, – так его называли мама и дядя Адик.
Фамилия Марка Борисовича – Гольденштейн. Это было записано в немецких документах. Отчество Борисович – выдумка советских канцеляристов. Вероятно, они заменили какого-нибудь неблагозвучного Мордехаевича на Борисовича. Фамилию оставили настоящую – вдруг обнаружатся родственники. Не нашлось никого.
Марк Борисович не помнил, на каком языке он говорил до шести лет. После родным его языком стал русский. Правда, и немецкий в детдоме давался ему очень легко, намного лучше, чем остальным детям. Многие фразы на уроках всплывали сами собой. Ему даже советовали идти в педагогический, на учителя иностранных языков, но он выбрал более перспективную, на его взгляд, специальность экономиста. И потом, в шестидесятых, когда появилось много диссидентской литературы на польском, Марк Борисович на удивление быстро выучил и этот язык, словно всегда знал его, да только позабыл.

В сновидениях про раннее детство все общаются на каком-то чудном кукольном эсперанто – смешная птичья речь, замешанная на идиш, польском, немецком и украинском. У этого языка не существует логопедической нормы, дети говорят с акцентом, картавят, шепелявят. Во сне мысль Марка Борисовича оформлена в русские слова, но когда он или другие дети зовут дядю Адика, то получается не «дядя», а звенящий колокольчик – «онкель, онкель Адик» – то ли по-немецки, а может, и на идиш.
Сперва снится мамин голос. Марка Борисовича мелко трясет, и эту лихорадку сопровождает тихий напев: «Мишливечку, коханечку, барзом чи рада», – мама поет.
Марк Борисович успокаивается и зарывается в сон. «Дала бим чи хлеба з маслем, алем го зъядла». Тряска усиливается, и Марк Борисович понимает, что это поезд, увозящий его семью в Польшу…

В целом жизнь у Марка Борисовича сложилась.
В детдоме приходилось трудновато – время послевоенное. Но жили весело, дружно, как говорится, одной большой семьей, в которой тоже не обходилось без своих уродов, но в общем, хорошо жилось. Почти все одноклассники в люди выбились.
Марк Борисович читал в современной прессе материалы об интернатах и детских домах с описаниями всяких ужасов – насилие, педофилия – удивлялся и не желал в это верить. Его воспоминания были другими.
В институт поступил, работал, выслужился до старшего экономиста. От приватизации в конце восьмидесятых осталась своя двухкомнатная квартира. Денег на старость он отложил, пенсия неплохая.
С семьей не получилось, так и остался холостяком. Но в этом Марк Борисович винил только свой тяжелый характер. В принципе, он привык жить один. Немощности он не боялся. На этот случай был предусмотрен отъезд на историческую родину, где его досмотрят. А пока и своих сил хватало.
Раннее детство снилось не каждую ночь, и, честно говоря, слава Богу, потому что после таких снов Марк Борисович наутро не мог пошевелиться от сердцебиения.
Волнения Марку Борисовичу противопоказаны – врожденная болезнь сердца, но пока, тьфу, тьфу – до настоящих проблем ни разу не доходило, так, прихватит ненадолго, Марк Борисович пару дней посидит на больничном, отдохнет, и сердце само и отпустит.
А теперь и больничных не надо. Марк Борисович уже полгода как на пенсию вышел. Если с сердцем проблемы, звонит в поликлинику, приходит медсестра и делает уколы. В остальное время он о сердце и не вспоминает. Разве что сны перебирает по крупицам…

Они идут длинной вереницей – много одинаково одетых людей. Вдоль ухабистой дороги простираются горелые поля. Марек на руках у матери. Вьется серебристая поземка, но самого ветра пока нет. Наконец воздушный порыв долетает и до Марека, обмахивает горячим пыльным рукавом, оставляя на пересохших губах горький пепел, собранный с полей. Ветер дует и серебрит пеплом остальных людей.
Солдат-конвоир, что вышагивает рядом, тоже становится блестящим, а поля оказываются огромными крыльями за его спиной. В крыльях ангела-солдата вместо перьев растут кости, поэтому он не летит, а идет по дороге из-за костной тяжести крыльев. Скоро начнет сниться дядя Адик.
Время дяди Адика – ночное, потому дорога и поля мягко окунаются в бархатную черноту. Шагающие впереди люди были бы не видны, но у них на спинах вырастают золотые пульсирующие звезды, которые вдруг взмывают вверх, заполняя собой бесконечное небо раскинувшейся ночи.

Марк Борисович понимал, что эти воспоминания не вполне настоящие, выдуманные, но когда он пытался вспомнить реальный концлагерь, то всегда видел деревянный угол какого-то барака и раздавленное ведро. Самое неприятное, что если память долго концентрировалась на этих объектах, то становилось ясно, что этот угол и ведро он видел уже в госпитале Хмельницка.
Для публичного рассказа у Марка Борисовича находились необходимые подробности, пусть и принадлежащие другим. Эти истории о концлагерях он почерпнул из книг, хроник и художественных фильмов. Впрочем, Марк Борисович всегда говорил, что он в то время был маленьким и мало чего запомнил.
Но разве не у него на запястье татуировка с пятизначным числом? Разве не его нашли среди развалин солдаты? Марк Борисович считал, что, в конце концов, он имеет право на чужие воспоминания, раз контузия отняла у него свои.
Марк Борисович никогда не спекулировал высохшими от голода полутрупами за колючей проволокой, а, наоборот, начинал свое выступление с каламбура:
«У немцев две крайности: Гёте и гетто». В зале обычно смеялись. Неловко получилось только в семьдесят шестом, когда в их институт приезжали коллеги из Дрездена, а Марк Борисович им влепил про Гёте и гетто, на что немецкие товарищи ужасно обиделись.
А лет пять назад Марка Борисовича пригласили на премьеру фильма «Список Шиндлера», и он после сеанса рассказывал о голоде, смерти, печах.
Ну не откровенничать же с этими людям о дяде Адике!
В газете Марк Борисович прочел интервью с сыном Гесса. Тот говорил, что не было никаких газовых камер – все это выстроили американцы в сорок шестом году. Марк Борисович тогда подумал, что ему лично нечего возразить, потому что он тоже не помнил газовых камер – вообще ничего не помнил, кроме ночной сказки и дяди Адика.

Сон продолжается тем, что ночь собирает все звезды в одну точку, которая становится тусклым фонарем. Черная бесконечность обретает кирпичные стены. Царит полусумрак, на двухъярусных полках возятся дети и вполголоса переговариваются между собой. То и дело раздается смех.
На стене висят большие часы в резном деревянном корпусе. Маленькая стрелка уже лежит на двенадцати, большая стрелка еще в пяти минутах пути. Кто-то из детей подбирается к часам и пальцем подгоняет медлительную стрелку. Часы мелодично отбивают полночь.
Вдруг золотистый свет прорезает в глухой кирпичной стене контуры двери, и в барак, пританцовывая, входит дядя Адик. Он напевает свою обычную прибаутку: «Ой, мама, адонай, шикель грубый, Адик гут».
Его появление сопровождает радостный щебет детских голосов: «Пришел, пришел, дядя Адик пришел!»
Марек тоже восторженно шепчет: «Пришел», – но на губах происходит со звуками щекотная метаморфоза, слова щиплются, как лимонадные пузыри. Русские буквы, похожие на крошечных гномов, быстро меняют наряды на заграничные сюртучки и выскакивают изо рта настоящими иностранцами: «Гекоммен, онкель Адик ист гекоммен». Марек смеется от удовольствия – дядя Адик уже здесь.
Его ни с кем не спутать. Дядя Адик носит китель, сшитый из разноцветного атласа, – перед белый, рукава голубые. Китель дяди Адика украшает наградной серебряный крест, такой же, как на броне танков или крыльях поднебесных самолетов. На боку дяди Адика маленькая шпага в сафьяновых ножнах. Обут он в изящные черные сапожки с золотыми шпорами в виде шестиконечных звездочек. А в руках у него круглая жестяная коробка, в которой лежат разноцветные волшебные цукаты.
Дядя Адик сразу прижимает палец к бархатной полоске своих коротеньких усов: «Тс-с». Дети затихают и ложатся на свои места. Он неслышно, на цыпочках подходит к каждому ребенку. Из своей коробки дядя Адик достает цукат и кладет в подставленный рот, приговаривая: «Лешана габаа Бирушелайм!»

«На следующий год да будем в Иерусалиме», – уже на русском повторяет про себя утром Марк Борисович, понимая, что фразу из сна он услышал недавно в еврейском культурном центре. Марк Борисович ходил туда пятый год.
На курсах иврита ему не понравилось, лень было учиться, а так праздники он охотно посещал. На Пасху, к примеру, бесплатно раздавали мацу в неограниченном количестве. Марк Борисович натаскал домой пятнадцать упаковок – с гуманитарным джемом к чаю было очень вкусно.
Опять-таки, в клубе часто проводили благотворительные концерты, интересных людей приглашали. И общение хоть какое-то. В основном приходили люди примерно того же возраста, что и Марк Борисович, с которыми можно и о политике поговорить, и о новостях из Израиля – кто из давешних знакомых как устроился. В основном жаловались: климат тяжелый, язык не идет, люди не те.
Вот и Марк Борисович в Землю Обетованную особо не торопился. Все надо делать с умом. А пока и на этой родине неплохо.
Марк Борисович, посмеиваясь, доставал из холодильника джем (баночка с закорючками иврита на этикетке) – та самая гуманитарная помощь – и густо намазывал на мацу. Это вместо ужина, чтобы не полнеть. А потом можно посмотреть телевизор и ждать, что этой ночью во сне придет дядя Адик и произнесет над ухом: «Лешана габаа Бирушелайм!»

Уже не Марк Борисович, а пятилетний Марек с нетерпением ждет, когда же над ним склонится дядя Адик. Вот появляется его доброе, чуть усталое, в морщинках лицо. Карие глаза смотрят на Марека. Длинная прядь темных волос, что обычно красиво спадает на лоб дяди Адика, шелково касается детской щеки: «Здравствуй, Марек». Он знает каждого ребенка по имени. Цукат ложится в рот. По вкусу это совершенно необъяснимое лакомство, фруктовый дурманящий аромат которого кружит голову. «Лешана габаа Бирушелайм!» – шепчет дядя Адик.
В руке его оказывается свисток. Разноцветный китель теперь выглядит как мундир кондуктора. Дядя Адик кричит: «Поезд отправляется. Всем занять свои места!»
Марек чувствует, как под соловьиный перелив свистка его качнуло. Застучали вагонные колеса, покатились по неизвестно откуда взявшимся рельсам.
Кирпичных стен барака нет. Детский поезд из сцепленных кроваток стоит на крытом перроне, снаружи окруженном чудесным фруктовым садом. Ветви, полные плодов, лежат на прозрачной крыше, отчего уютная станция больше похожа на беседку.
Дядя Адик машет рукой. Марек вскакивает с кровати и бежит вместе с остальными детьми в сад.
Старые деревья низко, почти до земли опустили ветки с фруктами. Но некоторые плоды висят так, что рукой не дотянуться. Тут на помощь приходит дядя Адик. Он хоть и сменил китель на мундир, но не расстался со шпагой. Дядя Адик достает клинок из ножен, накалывает на острие яблоко или грушу и подает ребенку.
Мареку кажется, что дядя Адик всегда выделяет его среди других детей, общается только с ним. Но если Марек о чем-нибудь ненадолго задумается, тогда дяди Адика рядом вроде бы и нет. Когда же мысль возвращается к чудесам происходящего, в это короткое время переключения Марек ревниво замечает, что дядя Адик играл с другим ребенком. Но миг проходит, и, оказывается, дядя Адик и не думал отходить. Конечно, Марек понимает, что дядя Адик вездесущий и может находиться одновременно во всех местах, со всеми детьми – на то он и дядя Адик.
Хочется бесконечно долго бегать по волшебному саду, но раздается свисток дяди Адика, слышится его мелодичный голос: «Achtung, Achtung, Kinder! Наш поезд отправляется обратно!»
Дети идут на перрон и ложатся в кроватки. Несъеденные фрукты Марек кладет в траву – брать с собой бессмысленно. По возвращении от них остается только сладкий цукатный запах, ощущение утраты и чувство голода.

Голод – вот, пожалуй, единственное, что Марк Борисович переносит хуже всего. В детском доме Марку Борисовичу всегда не хватало еды, хотя кормили там нормально: и хлеб, и тушенка с кашей. Это был не физический, а психологический голод. Во взрослой жизни Марк Борисович всегда запасался продуктами. Консервы скупал, крупу, сахар. В подвале была картошка, раза в три больше, чем нужно одному человеку, так что к лету Марк Борисович обычно выбрасывал мешок подгнивших клубней с белесыми проростками.
Ел Марк Борисович тоже помногу, отчего к шестидесяти годам очень располнел. Для сердечной болезни это было совсем нехорошо, да и с каждым годом подниматься на четвертый этаж в доме без лифта становилось все труднее. Но Марк Борисович никогда не мог себе отказать в пище, тем более что понятие дефицита в последнее время само собой исчезло – покупай, что хочешь, были бы деньги. И, кроме прочего, нормальный сон у Марка Борисовича наступал только с набитым животом…

Часы на стене звонко отбивают полночь. Прежде чем доносятся шаги дяди Адика, Марек слышит какую-то писклявую перебранку, раздающуюся на его теле. Полосатая роба Марека ожила и лопочет множеством голосков. Спорят полоски – темные и светлые. Они так и сыплют морскими терминами и крепкими словечками. Наконец, они договариваются о чем-то, и лагерная одежда преображается в чудесный матросский костюмчик.
Полка покачивается, оказавшись днищем небольшой, но очень уютной белой лодки под голубым парусом. Резной бушприт сделан в виде лебединой головы на изогнутой длинной шее.
Звучит божественный Вагнер. Дядя Адик в костюме капитана, в руках у него подзорная труба. Он призывно машет рукой и поет нежным высоким голосом арию Лоэнгрина: «О, лебедь мой, ты в грустный и тоскливый час приплыл за мной в последний раз».
Лебединая голова бушприта мигает янтарными глазами, и лодка Марека послушно следует за флагманской лодкой дяди Адика. Марек оглядывается и видит целую флотилию таких деревянных лебедей.
Они оказываются во дворце. Крышу подпирают высокие мраморные колонны с пальмовидными резными капителями. Вместо пола – вода, спокойная, неподвижная, словно голубой лед. Всевозможных расцветок рыбы – красные, серебристые, золотые, синие, изумрудные – кружат вокруг лодки, плещут хвостами. Марек один за другим оплывает мраморные стволы колонн.
За дворцом нарядные зеленые лужайки. Тени облаков скользят по траве. Марек подплывает к широкой лестнице. Вода из дворца величаво спадает по ступеням, превращаясь в реку, что течет мимо далеких рыцарских замков, лесов, прямо в розоватое от закатного солнца море. В облаках, похожих на взрывы ваты, летят, перекликаясь, тонкие, будто нарисованные карандашом, журавли.
Странно, что лодка совершенно не чувствует течения. Марек чуть касается воды веслом, и деревянный лебедь послушно отплывает в середину дворца. Оранжевая бабочка садится на уключину, и сразу же из воды выпрыгивает карп в надежде поймать добычу. Бабочка успевает улететь, а глупый карп падает на днище лодки. Марек с радостью понимает, что это и есть рыбалка. Он хватает карпа обеими руками и начинает жадно есть…
Иногда бывало, что Марк Борисович просыпался от жутких сердечных спазмов, парализующих тело. Сил хватало только дотянуться до ночного столика возле кровати. Там – с вечера заготовленный стакан воды и на бумажке разложены таблетки нитроглицерина, всегда штук пять, на случай, вдруг одна выпадет из пальцев, закатится.
Марк Борисович продумывал все варианты. Если сердце после повторного приема лекарства не унималось, принимал третью таблетку, вызывал «скорую», а сам шел открыть дверь, чтобы врачи могли войти, если он потеряет сознание, присаживался в коридоре на стул и ждал медицинской помощи. К счастью, так бывало не часто, и в основном все обходилось одной таблеткой.
Последний сон стоил Марку Борисовичу недели в больничном стационаре – с сердцем шутки плохи. Дядя Адик появился в тот раз с золотым рогом в руке.

Едва дядя Адик протрубил в рог, как Марек очутился в дивном саду.
Через сад проложена дорога, вдоль которой возвышаются синагоги. Над входом висят какие-нибудь полезные надписи на иврите: «Как люди превосходят животных, так настолько же выше стоят евреи над всеми народами мира», – или: «Кто не изучает Талмуда, того можно пронзить насквозь или разорвать, как рыбу».
Дорога вымощена полированными булыжниками и на каждом выбиты буквы, так что если прыгать с камня на камень, то можно сложить молитву или фразу из Пятикнижия.
У синагог стоят раввины-големы. Это старики, сделанные из глины. Говорят они и двигаются как живые люди. Раввин протягивает Мареку свою, в мелких трещинах, руку, в которой зажата румяная выпечка – штрудель с яблоками. Марек отламывает кусочек штруделя, запихивает в рот – вкусно.
Возле одной синагоги суетятся раввины из особой черной глины. Дядя Адик называет черных големов бейлисами. Они готовят к закланию голубоглазого теленка Андрюшку. У теленка почти человеческое лицо, он радостно мычит, глядя на Марека. Бейлисам помогает дядя Адик. Вытащив из ножен гладкий клинок, он проворно колет теленка в шею, под сердце, в пах.
Марек подходит ближе и видит, что Андрюшка – выпечка. Из ран его льется в подставленные бутылки красный сироп, тот, из которого варит цукаты дядя Адик. Марек с наслаждением откусывает сладкие куски от Андрюшки, а раввины и дядя Адик кричат: «Кошер, кошер»! Что это был за праздник!
Вдруг показался смешной дядька со свиными ушами, у него пышные усы, одет он в форму немецких военных, но в советской пилотке с аляповато налепленной красной звездой. Уродец, как заводной, сердито пыхтит крючковатой трубкой и выкрикивает на немецком: «Einem Juden glaube nicht, wenn er sogar vom Himmel wäre!»
Невозможно, глядя на него, удержаться от смеха. Хохочут не только Марек, все дети, дядя Адик и глиняные раввины, но даже носатые птицы на ветках – и те смеются.
– Кто это? – спрашивает дядю Адика Марек.
– Его зовут Аман. Попробуй дернуть его за ухо, – советует дядя Адик.
Дети облепляют Амана и дергают за дурацкие уши. Те сразу обрываются. На их месте вырастают новые, но и эти уши постигает та же участь. Вскоре у каждого ребенка оказывается в руке по уху. Аман, ободранный как липка, лежит на траве.
Марек внимательно осматривает свой трофей и с удивлением восклицает: «Да это же пирожок!»
– Правильно, – подтверждает дядя Адик. – Он называется «ухо Амана». Перед тем как его съесть, нужно сказать: «Проклят Аман, благословен Мордехай».
Веселье идет своим чередом. Вот прилетел разноцветный картавый попугай и стал разучивать с детьми поговорку: «Еврей колет сахар на чужой голове».
Для наглядности обучения всем детям раздали тяжелые молоточки. Марек примостился возле головы поверженного Амана.
Подошли раввины-големы, ведя на привязи сахарных гоев. Это существа маленькие, безобразные и горбатые. У них на лицах только испуганные глаза, картошкой носы и совсем нет ртов.
Го й кладет свою руку на безухую голову Амана. Раввин подмигивает Мареку, и тот начинает колотить молотком по сахарным пальцам, разбивая их на куски. При каждом ударе молотка Аман смешно стонет: «Ой!» – а безротый гой уморительно гримасничает.
Другие дети окружили заколотого Андрюшку, используя его телячью голову как наковальню. Андрюшка, хоть и был мертв, при ударе выкрикивает тоненьким голосом по-русски: «Мамочки!» – и жмурит голубой глаз, чтобы в него не попали осколки сахарных пальцев и ногтей.
Наконец, гои съедены и всем становится понятно, что не хватает лишь музыки. На соседней поляне дядя Адик уже созывает детский оркестр. Марек бежит со всех ног и получает из рук дяди Адика чудесную скрипку. Правда, к ней нет смычка, но на помощь приходит глиняный бейлис, у которого из висков растут длиннющие пейсы. Он вырывает один пейс, прилаживает к палке – и смычок готов.
Марек водит смычком по струнам, и, хотя он раньше никогда не играл, скрипка в его руках звучит так замечательно, что ноги сами пускаются в пляс. Даже птицы и насекомые весело кружатся под веселые переливы.
Марек долго играл, потом устал и захотел пить. Он положил на землю скрипку и побежал туда, где раздавали прохладительные напитки в бутылочках в виде пупсов. Чтобы открыть бутылку, нужно открутить младенцу головку, и из горлышка льется шипучий красный лимонад с терпким, будто кровавым, привкусом…
Кажется, празднику не будет конца. Но дядя Адик смотрит на часы и снова трубит в золотой рог, приложив его к губам обратной стороной. Дорога, сад, синагоги – все исчезает. Снова земляной пол и кирпичные стены барака.
Дядя Адик грустно улыбается: «Просто настоящий золотой рог еще не вострубил. Это была, скажем так, репетиция».
От этих слов веет такой горечью, что у Марека разрывается сердце и он без сил падает на свою полку. Во рту еще недолго остается привкус красного лимонада…

Так случилось, что Марк Борисович задремал в трамвае. Было лето, и на жаре Марка Борисовича разморило. Во сне с ним и случился очередной сердечный приступ, он упал с сиденья и разбил вставной челюстью губу. Рот был полон крови. Очнулся Марк Борисович уже в больнице, и под капельницей вспоминал свой сон и ощупывал языком ранки под губой.
Через неделю Марк Борисович выписался из больницы. Врачи сказали, что опасность миновала, и он отделался довольно легко. Марк Борисович и сам это понимал. В то удушливое лето многие стали жертвами жары. Умерли даже несколько известных артистов – это передавали в новостях.
Жизнь вошла в обычную колею. Два раза в неделю Марка Борисовича посещала медсестра, делала уколы. Сам он решил сесть на диету, которая, впрочем, ограничилась тем, что после девяти вечера Марк Борисович больше двух бутербродов не ел.
По возвращении из больницы на четвертую ночь опять приснился дядя Адик.

Он присаживается на полку рядом с Мареком и говорит: «Сегодня я хочу пригласить тебя на экскурсию. Путь неблизкий».
Своды барака вмиг выгибаются пещерным известняковым горбом и обрастают искристыми сталактитами.
Дядя Адик терпеливо ждет, когда Марек зашнурует свои башмаки. Наконец, Марек готов в поход, он берет дядю Адика за руку.
Вдвоем они выходят из пещеры. Снаружи царит солнечный день. Катит неподалеку серебряные воды бурлящий водопад. Склоны горы поросли кустами можжевельника и кипарисами. Воздух душист и свеж.
С возвышения Мареку открывается восхитительный вид. Там, под горой, расстилается бескрайняя зеленая долина, а посреди нее высится огромный город, с башнями, дворцами, площадями, фонтанами. Он, как рождественский сувенир, заключен в сияющий прозрачный колпак.
Марек и дядя Адик спускаются к городу. Они осторожно идут по осыпающейся мелкими камешками тропинке, пока не ступают на травяной покров долины.
Из ниоткуда появляются два необычных существа. Одно похоже на гигантскую птицу, оно то тяжело перепархивает с места на место, то прыгает на двух тонких и сильных, как у страуса, лапах. Туловище странной птицы короткое и толстое, почти без шеи. Второе существо выглядит как обыкновенная домашняя свинья, но размером с крупного бегемота. Животное покрыто белой шерстью, а пятак голый и розовый.
Дядя Адик поясняет:
– Это стражи долины: Пархатый Воробей и Кошерный Поросенок.
Мареку очень интересно поговорить с необычными существами, а у тех уже наготове интересные истории. Кошерный Поросенок выхрюкивает Мареку, что ангелы говорят только на иврите, и поэтому молитвы на других языках до них не доходят. Пархатый Воробей в это же время нашептывает Мареку сказку, как главу бесплотных сил Метатрона по приказу Иеговы выпороли огненными плетьми за то, что он не поприветствовал попавшего на небо раввина.
Так они достигли удивительного города. Он окружен высоким, упирающимся в небеса хрустальным сводом. За ним сразу начинаются мраморные арки, колонны в зарослях дикого винограда, витые лесенки, башни с ажурными балконами.
Ворота не имеют створок. Это сплошной лист золота, похожий на заслонку для неимоверной печи. На воротах даже есть ручка.
Животные оставляют Марека и дядю Адика наедине.
Тот говорит:
– Присаживайся, Марек.
– А разве мы не зайдем в город? – спрашивает Марек.
– Боюсь, это не получится. Туда так просто не попасть, – дядя Адик задумчиво срывает травяной стебель.
– Так вот же ворота – давайте постучим, – недоумевает Марек.
– Стучи сколько угодно. Этих ворот на самом деле нет. Одна видимость, отражение настоящего входа, только он находится не здесь, а там, откуда мы пришли, неподалеку от вашего барака, и выглядит, конечно, не так красиво. Но войти можно только там. И если честно, эти ворота не открываются, а отодвигаются. Они же, в конце концов, не ворота, а обыкновенная печная заслонка. Разве ты не заметил этого? – дядя Адик лукаво щурится.
– Ну, давайте хотя бы отодвинем заслонку, – предлагает Марек.
– Bitte schön, – кивает дядя Адик. Он призывно свистит волшебным животным, что пасутся неподалеку.
Пархатый Воробей машет короткими крыльями и тяжело взмывает в воздух. В исполинском клюве зажата толстая веревка с крюком. На другом конце веревки огромный хомут, в который уже впрягся Кошерный Поросенок. Воробей подцепляет крюком ручку заслонки. Поросенок тянет веревку, и заслонка отъезжает. Щель оказывается достаточно большой, чтобы Марек мог просунуть туда голову.
Он видит стеклянный тоннель, гладкий, как бутылка. В конце тоннеля отсвечивает солнце, и отражения лучей пылают на стенах, как огонь в печи. Даже гул слышится, но это дует залетевший ветер.
Марек протягивает руку – пальцы будто упираются в невидимую стеклянную преграду.
На глаза наворачиваются слезы, но Марек не успевает заплакать, потому что дядя Адик кричит:
– Посмотри скорей, кто пришел к тебе!
Марек отводит взгляд от пылающих отражений солнца и видит, что с другой стороны к прозрачной стене прильнула женщина, похожая на счастливую рыбу. Марек вдруг понимает, что это мама. Она шлет воздушные поцелуи, смеется. Черты ее лица размыты, но Марек знает, что это она.
Слышится мамин голос: «Марек, я тебя каждый миг вспоминаю, жду, когда же смогу обнять тебя. Здесь вся наша семья, мы счастливы, только ты еще не с нами. Будь терпеливым, слушайся во всем дядю Адика, и когда придет твой черед, ты пройдешь в наш город. Да будет вовеки с тобой бог Израиля!»
Город медленно тускнеет, пока не становится продолжением ночи. Марек стоит возле своего барака. Дядя Адик рядом с ним.
Марек страшно взволнован, он теребит рукав дяди Адика:
– Когда же я попаду в этот город?
– Потерпи, пока не придет твоя очередь, – говорит дядя Адик. – Взгляни на свое запястье. Видишь там чернильный номер? Он не нарисован, а выколот. Никто не сможет его стереть или подделать и раньше тебя пройти в город. Я сам проследил, чтобы все было честно. Ты ведь не маленький и должен понимать, что, кроме тебя, есть другие дети и взрослые, которые тоже хотят в волшебный город. Подойдет и твоя очередь, а пока будь терпеливым. А то номер с твоей руки возьмет и испарится.
Марек знает, что дядя Адик шутит, но все равно послушно кивает…

Марк Борисович давно свыкся со своим номером, как с некрасивым родимым пятном, которое лучше прикрывать одеждой. Он даже летом носил рубахи с длинным рукавом, чтобы татуировки не было видно. Бывало неприятно, когда спрашивали, почему да отчего. Со временем чернила в коже выцвели. Только если Марку Борисовичу становилось плохо с сердцем и все тело его приобретало чуть синеватый оттенок, поблекший номер снова наливался краской.
В последнее время от частых сердечных приступов номер значительно почернел и даже как-то набух – цифры сделались не то чтобы выпуклыми, но слегка выделялись на кожном рельефе.
Марк Борисович за минувшие годы хорошо изучил свои сны и знал их цикличность. Скоро должен был присниться вход в волшебный город, а за этим сном следовал кошмар, о котором и думать не хотелось. После него дольше всего болело сердце. Правда, затем наступала большая, до полугода, пауза, и сны повторялись сначала с некоторыми вариациями…

Марек лежит на своей полке и прислушивается к орудийным громам, что грохочут где-то далеко-далеко, на окраине человеческого слуха, по ту сторону мира, за лагерем.
Часы на стене тревожно отбивают двенадцать. Марек не успевает заметить, когда появился дядя Адик.
– Куда мы пойдем сегодня? – спрашивает Марек. – Снова в долину?
– Хм… – задумывается дядя Адик. – А чего бы тебе хотелось?
– Дядя Адик, помнишь, ты сказал про настоящий вход. Можно, я на него посмотрю?
– Ладно, – соглашается дядя Адик, – только постарайся не шуметь.
– Я буду вести себя тихо, как мышка, – обещает Марек.
Дядя Адик чем-то расстроен. Он так же, как и Марек, прислушивается к далеким взрывам и тихо вздыхает.
Они идут мимо спящих бараков. Недавно прошел дождь. С крыш сбегают мелкие, дробящиеся на капли струйки воды. Вокруг странная, полная шорохов тишина, словно еще кто-то тоже пытается не шуметь. Мягкий луч прожектора гаснет и снова вспыхивает, точно дружески подмигивает Мареку, а потом переползает дальше, на бетонный забор с колючей проволокой, обвитой плющом.
Приоткрылась дверь барака, во двор выходят несколько заключенных. Из темноты выступает конвой – солдаты молоды, красивы и безмятежны. Офицер СС, возглавляющий конвой, изо всех сил старается выглядеть суровым и серьезным, но улыбка то и дело растягивает его добродушное лицо. Он напускает на себя строгость и говорит заключенным с притворной суровостью:
– Los, los, verflüchte Schweine!
И солдатам, и заключенным понятно, что офицер – неважнецкий актер и все его попытки казаться сердитым просто комичны. Добряк-эсэсовец беспомощно разводит руками, мол, делаю, что могу. Но формальность игры соблюдается, солдаты легко подталкивают заключенных дулами автоматов. Офицер улыбается и украдкой дружески похлопывает заключенных по спинам.
Оставаясь в тени бараков, дядя Адик и Марек крадутся следом за ними, прямо туда, где дымит труба.
– Вот она, наша Жаркая Эльза. Поздоровайся с ней, Марек, ей будет приятно.
Труба вырастает из большой печи, ощерившейся беззубым зевом.
– Здравствуй, Жаркая Эльза!
Закопченная заслонка прислонена к стене. Рядом с печью стоит еще один офицер СС. Он держит тетрадь.
– Гляди, Марек, – с гордостью произносит дядя Адик, указывая на жерло печи. – Вот он, настоящий вход в хрустальный город, это я нашел его.
Офицер с тетрадью приветливо оглядывает подошедших и одними губами произносит: «Шолом!» – а потом, повысив голос, добавляет рык театрального злодея:
– Ausziehen! Schnell, schnell, verdreckte Juden! – только глаза его сияют ласковой радостью.
Заключенные быстро раздеваются. Начальник конвоя смотрит на их упитанные, полные здоровья и силы тела, и с восхищением говорит:
– Мартин, в этой полосатой одежде они действительно выглядят худыми и изможденными!
Офицер, стоящий у печного зева, окунает в ведерко губку, и золотистая жидкость стекает на его китель, каплет на гравий. Заключенный протягивает руку, офицер проводит по ней губкой, и чернильные цифры исчезают.
Он делает пометку в тетради и, улыбаясь, отвечает начальнику конвоя:
– Просто полоски создают оптический эффект худобы!
Подручный солдат уже успел набить снятую одежду соломой. Быстрыми взмахами иголки он пришивает к воротнику полотняный мешок, в котором заключенный хранил свои вещи, так что создается полная иллюзия бездыханного туловища. Чучело солдаты грубо волокут для символического сожжения – неподалеку от Жаркой Эльзы коптит техническая печь, настолько обыкновенная, что у нее даже нет имени.
Наступает трогательный момент прощания.
– Viel Glück! Bis bald, viel Spaß, meine Lieben, – твердят наперебой офицеры и солдаты.
– Vergiss mich nicht, bitte, – шепчет юный блондин-конвоир заключенному. Тот уже поставил колено в печь, но оборачивается, его лицо мокро от слез.
Начальник конвоя тихо произносит:
– Пора, мой друг.
Заключенный торопливо лезет в жерло Эльзы. Офицер, по имени Мартин, подкладывает руку, чтобы тот не ушиб затылок, затем прикрывает вход заслонкой. Из щелей струится невыносимо яркий свет.
Когда заслонка перестает лучить, офицер снимает ее и кладет на землю. В печи уже никого нет.
Наступает очередь следующего заключенного, и процедура прощания повторяется.
Дядя Адик и потрясенный Марек возвращаются к детскому бараку.
– Все, что ты видел, Марек, – великая тайна. О ней никому нельзя рассказывать. – Лицо дяди Адика мрачнеет. – Самое печальное для меня в волшебном городе – то, что туда могут попасть немногие. Увы, только избранный народ может войти в город, где нет печалей и болезней, где вечная жизнь. Когда о том, что я нашел его, узнали злые и жадные люди, они пришли ко мне и просили: «Отведи и нас в волшебный город, и мы хорошо заплатим тебе». Я спросил: «А что будет с теми, которые по праву рождения должны быть там?» Тогда они разозлились и пообещали отомстить мне. И эти люди стали придумывать обо мне гадости. Они уже сделали все, чтобы меня боялись и ненавидели. Но ведь ты никогда не поверишь им, правда, Марек? Чтобы ни говорили, не поверишь? – дядя Адик испытывающе смотрит в детские глаза.
– Ну что ты, дядя Адик! Я люблю тебя и буду любить всегда, – говорит Марек и доверчиво сжимает теплую ладонь дяди Адика. Марек не понимает, как такого доброго дядю Адика кто-то боится или ненавидит.
Дядя Адик мечтательно оглядывает звездное небо.
– О, это была большая работа, Марек. Не так уж просто построить лагеря и собрать для их обслуживания столько преданных моему делу людей, умеющих хранить тайну, готовых, как я, пожертвовать всем, чтобы спасти избранный народ. Мы опасаемся шпионов, и поэтому все приходится окружать игрой в жестокость. Можешь представить, как тяжело это дается моим верным друзьям из СС.
– Что означает СС? – спрашивает Марек.
– Солдаты Совести, Силы, Счастья. Выбирай, что тебе больше нравится.
За разговором Марек не замечает, как они оказываются в бараке. Кругом тишина, все дети спят со счастливыми улыбками. Им тоже снится дядя Адик…

Марк Борисович торопливо нашаривает на столике таблетки нитроглицерина. Сердце, будто игральные кости, трясет в стаканчике невидимая рука. То ли еще будет, когда приснится настоящий кошмар…
Придет ночь, и растянутое на долгие месяцы воспоминание завершит свой круговорот. Повторится извечный ужас погони, когда тело изнывает от спешки, а ноги вязнут в болотной поверхности сна. Начнется изнурительная борьба с этим топтанием на месте, и страх, что гонится по пятам, дохнет горелым жаром в спину.
Дядя Адик, крепко прижимая Марека к груди, побежит из барака к Жаркой Эльзе. Станут рваться снаряды, запылает оранжевым пламенем небо, взвоют самолеты. Упавший с неба фугасный смерч повалит трубу крематория.
Но самое страшное, что из-за грохота и самолетного гула сон насильственно оборвется, и проснувшийся Марк Борисович так и не узнает, успел ли дядя Адик с мальчиком добежать до печи, в ушах останется крик, слоящийся на эхо: «Я вернусь, Марек!.. Вернусь…»
И наступит лютая боль пробуждения, словно Марка Борисовича взяли изнутри за сердце и вывернули наизнанку.
Марк Борисович выпьет таблетки, вызовет врача, и боль закончится…

Ночь стрекочет. Такой же безумный треск можно услышать летом на юге, когда обезумевшие легионы цикад отстреливаются в листве, до последнего патрона.
В небе слышится тяжелый надрывный гул самолетов. Падающие бомбы орут свое пронзительное младенческое уа-ааа. Взрыв ударяет где-то возле барака, так что от сотрясения слетают настенные часы. Грохнувшись об пол, они издают жалобные звоны. На двенадцатом появляется дядя Адик.
– Марек, сегодня твоя очередь подошла, пора в волшебный город. Нет времени на сборы. – Дядя Адик хватает сонного Марека на руки. – Скорее к нашей Жаркой Эльзе!
Небо вспыхивает оранжевыми языками пламени, словно мир подожгли со всех сторон. Марек чувствует, как колотится его сердце. Взрыв, еще один взрыв… Невидимая лопата смерти вскапывает землю в нескольких метрах от них, подбрасывает фонтаном черные комья, обрушивая на спины. Дядя Адик падает на колени, снова поднимается и бежит. Вот уже совсем рядом заветный крематорий.
– Скорее, мой фюрер, скорее! – кричит знакомый Мареку офицер Мартин, тот самый, что провожал ночью группу заключенных.
– Дядя Адик, а что такое фюрер? – успевает спросить Марек.
– Мои соратники называют меня проводником или фюрером, потому что я провожаю людей в счастье, – задыхаясь от бега, говорит дядя Адик.
– Можно я тоже буду звать тебя фюрером?!
– Это слишком официально, дружок. Для тебя я всегда останусь дядей Адиком.
Доносится гул летящей бомбы. Мгновение – и небесный грохот врезается в кирпичное тело Жаркой Эльзы. Башня переламывается, верхушка ее оседает, разваливаясь.
– Сволочи! – грозит дядя Адик самолетам. – Не троньте Эльзу!
Офицер СС лежит, придавленный кирпичными обломками.
– Бедный Мартин! – вскрикивает дядя Адик. Он осторожно ставит Марека на землю и бросается к поверженному товарищу. Вдвоем с Мареком они пытаются освободить Мартина из-под обломков Эльзы.
– Мой фюрер, уходите и уносите мальчика, – шепчет офицер. – Все пропало, вход в город разрушен, – голос его дрожит.
– Нет, Мартин, это только труба пострадала, сама печь еще в порядке.
Ведро с золотистой водой опрокинуто и сплющено.
– Увы, Марек, я не могу стереть твой номер, полезай в печь так, – дядя Адик целует Марека в лоб.
Сзади подступают голоса, дикая оратория матерщины, воплей «Ура!» и «За Родину! За Сталина!». Багряные сполохи взрывов выхватывают из темноты колонны солдат.
– Быстрее, Марек, малыш, они уже совсем близко, – торопит дядя Адик. – Чего ты ждешь?!
– Я задержу их, мой фюрер! – у Мартина пистолет с тонким стволом. Он устанавливает искалеченную руку на обломок трубы, стреляет. Черные призраки падают, но вместе с ними упавшие тени еще продолжают движение, удлиняясь после смерти.
Будто снежки, из темноты вылетают гранаты. Вместе с обломками кирпича взрыв подкидывает в воздух бездыханное тело офицера, верного охранника Эльзы.
– Скорее, Марек! – кричит дядя Адик, в отчаянии поглядывая на грозные силуэты солдат.
Марек на прощание обнимает дядю Адика и лезет в печь. Вот он уже поставил колено на мелкое угольное крошево. Лаз достаточно просторный, Марек ползет вперед. Неожиданно его окутывает почти кромешная тьма. Он слышит, как дядя Адик гремит печной заслонкой.
– Не волнуйся, Марек, так надо, вход откроется через минуту… – Голос дяди Адика обрывает совсем близкий взрыв.
Страх переполняет душу Марека – вдруг дядя Адик ранен! Марек пятится, толкает ногой заслонку, выбираясь наружу.
Первое, что он видит, – это лежащая на земле коробка с цукатами. Марек озирается в поисках дяди Адика. В кирпичной стене полуразрушенного барака уже появился световой контур потайной двери, в которую готовится скрыться дядя Адик.
Марек подбирает коробку:
– Ты забыл цукаты!
Лицо дяди Адика искажается мукой:
– Марек, что ты здесь делаешь? Бегом в печь!
– А как же цукаты? – кричит Марек.
– Брось их, они мне не нужны! Марек, немедленно в печь! – подволакивая перебитую ногу, дядя Адик спешит к Мареку, надрывает голос, чтобы перекрыть грохот взрывов. – В печь! В печь!
За спиной разрывается бомба. Горячая волна бросает Марека на камни. Он падает и совсем не чувствует боли. Жестянка раскрылась в его руках, Марек не удерживается от соблазна. Никому не удавалось получить больше одного цуката. Марек выхватывает из коробки несколько сладких комков и, запихнув их в рот, лезет в печь.
Странно, но что-то начинает удерживать его. Марек непонимающе оглядывается и, к своему удивлению, видит Амана. Только молодого, безусого, но в пилотке с красной звездой и автоматом ППШ в руке. Он тянет Марека из печи.
Марек отчаянно сопротивляется, вонзая ногти в угольное крошево, но пальцы скользят, не находя выступов в кирпичной кладке. Цепкие руки советского солдата вытаскивают его из печи и одновременно из сна.
Солдат поворачивается к подбегающим Аманам и радостно сообщает по-русски:
– Спас! Вроде живой!
Марек еще успевает заметить, как в глубине печи брезжит огненный перелив открывающегося входа в волшебный город.
Марек трепыхается, как рыба. Солдат, продолжая держать его за ногу, достает гранату, подносит ее к лицу. Желтым клыком он отрывает предохранительное кольцо, потом бросает гранату в жерло печи.
Печь гулко кашляет и проседает. Входа в волшебный город больше нет.
Аман хохочет. Марека начинает рвать цукатами. Разноцветная липкая жижа заливает глаза.
Но даже в этом обморочном, рвотном забытьи ему слышится удаляющийся голос дяди Адика:
– Я вернусь за тобой, Марек! – кричит дядя Адик. – Обещаю тебе, я вернусь!

Марк Борисович просыпается. Конвульсии недавнего кошмара сотрясают тело. Сердце прыгает, разрывает грудь, точно хочет вылупиться.
Из живота вдруг подкатывает сладкая отрыжка. Марк Борисович понимает, что это не сгусток рвоты, а слипшиеся цукаты, и с наслаждением начинает жевать их. Рука его, машинально нащупывающая таблетки, опрокидывает пузырек. Таблетки сыплются на пол с дивным часовым звоном.
Стену комнаты прорезает желтый полуовал, через который входит дядя Адик. На появившейся двери нет петель, дядя Адик просто отставляет ее в сторону, как печную заслонку.
Дядя Адик одет в атласный бело-голубой китель, грудь его украшает наградной крест, такой же, как на броне грозных танков или крыльях сбитых Аманами самолетов. У дяди Адика маленькая шпага, на ногах черные сапожки с золотыми шпорами в виде шестиконечных звездочек. В руках ведерко.
Дядя Адик говорит: «Здравствуй, Марек».
Цукаты намертво сковали зубы Марка Борисовича, он только счастливо мычит, юркие слезы катятся по морщинистым щекам.
«Я вернулся!» – дядя Адик берет слабую руку Марка Борисовича и проводит влажной губкой, стирая черно-фиолетовый номер.
Потайная дверь, похожая на оскаленный печной рот, жарко пылает золотым пламенем волшебного города.

Комментариев нет:

Отправить комментарий